Все вокруг стало сразу каким-то ненастоящим. И лицо мужа, когда он увидел ее и этот листок, и его объяснения – она их не слышала, и вся эта новая, недавно в ипотеку взятая «трешка», и комната, такая теплая и уютная, с дурацкими этими подушечками, сколько она их вышивала, вила гнездо… Недоумение, растерянность, обида, вопросы рвались изнутри, но что-то не давало выплеснуть их, что-то застряло в груди, стало тяжело дышать. Мила закашлялась… но так и не смогла вымолвить ни слова – ни в тот вечер, ни после. И молчала до сих пор. Только спать перешла в гостиную на диван.
Самое смешное и обидное, что она знала эту «А». Коллега Матвея по работе, девочка из рекламного отдела, молодая, длинноногая, блондинка-из-анекдотов, а вот оказалось – умная блондинка-то, раз такого мужика захомутала. Ну, правильно: зачем ему, уже успешному, уже идущему в гору, вечно замотанная детскими проблемами жена, с которой и близость теперь бывает хорошо если раз в неделю, когда спят дети. А там – молодость, красота, никаких тебе растянутых треников (говорила дуре мама: следи за собой), никаких забот и «девчонки услышат», она-то, наверное, не засыпает на ходу и всегда готова его выслушать…
Нет, один разговор у них все-таки был. Матвей ничего не отрицал: да, та самая Аня, да, из отдела, мы встречаемся уже полгода, но на семье это никак не отразится, я не хочу терять тебя и дочек. Мила хотела, очень хотела ему поверить – и не верила, и ужасалась своему неверию, и боялась поверить, потому что он ударил ее больно, очень больно. Эта Аня была с ними знакома, и с самой Милой, и с близняшками, она несколько раз заходила к ним за какими-то рабочими бумагами и один раз даже оставалась пить чай… она знала, знала, что у Матвея семья, и все-таки вот так увела его, выдернула, присвоила… за что? Прикинулась овечкой, вошла в их дом – и ужалила. Но она – ладно, Мила ей не сват и не брат, но Матвей – он-то как мог?
Они молчали и как-то жили так уже почти три недели, Мила не помнила – как. Что-то она все время делала, работала и готовила еду, забирала Дашку и Ксюшку из сада и ходила с ними к маме, читала девчонкам по вечерам сказки и что-то говорила… хотя нет, говорила она теперь совсем мало – мешал кашель. Мужа старалась не замечать. Только колючим комком давила на сердце обида и очень холодно было.
Она ужасно мерзла и почему-то никак не могла отогреться, все кашляла, пытаясь вытолкнуть застрявший в груди ком. Натягивала на себя по два свитера, шерстяные носки не снимала даже дома, хотя девчонки бегали босиком и в одних трусиках – в квартире хорошо топили, то и дело большими кружками пила горячий чай. Холод пробирал до костей; январь злился морозами и вьюгами, на работе дуло из всех щелей, напарница выпросила у директора обогреватель. Серое небо спустилось низко-низко и валило ледяной крупой из всех дыр, крутились под ногами маленькие белые вихри. Хотя, конечно, дело было совсем не в этом, Мила понимала: холод вымораживал ее изнутри, и сопротивляться ему не оставалось сил. Не хотелось ничего, ни плакать, ни даже согреться. Злость на эту Аню, на себя, на весь мир, обида на Матвея, удивление, растерянность, ненависть, изумление смешались в единый кошмарный коктейль.
Все валилось из рук. Позавчера Мила бухнула в детскую кашу три ложки соли вместо сахара, недавно сожгла кастрюлю, на работе запорола свою часть годового отчета, невпопад отвечала девчонкам и забывала, о чем говорила только что. А сегодня утром так это вообще вообще – она выползла из дома, забыв сначала ключи – пришлось вернуться, потом телефон – да и черт с ним, потом варежки – обнаружила уже на улице, но не было сил возвращаться, ладно, до остановки добежать успеет. Но ветер и мороз прижали с такой силой, что сразу стало ясно: без варежек… ну, не умереть, но отморозить руки вполне себе реально… сколько там обещали вчера минусов – двадцать, двадцать пять? Голове, правда, это пошло на пользу – черная муть, болтающаяся в мозгах, слегка посветлела, стали слышны обычные утренние звуки улицы – шум машин, скрип снега, бодрый ор рекламы от соседнего торгового центра, приближающийся стук трамвая…
Даже поручни в промороженном насквозь вагоне оказались ледяными. Держаться за железо невозможно, а без опоры мотает по всему вагону… она изо всех сил пыталась ни на кого не упасть и молча злилась на себя и на весь мир. Трамвай тормознул резко и внезапно, Мила почти повалилась на стоящую рядом женщину. Та, против ожидания, не подняла крик, только удержала ее от падения, вежливо отстранила от себя, а на сбивчивые извинения вдруг улыбнулась и… достала из сумки, протянула ей пару ярких вышитых варежек.
– Возьмите, – сказала участливо. – А то руки отморозите совсем.
Медленно, тяжело, как чугунные, ворочались в голове мысли. Лицо смутно знакомое… надо же – соседка по подъезду, встречаемся в лифте… а я и не помню, с какого этажа, но все время здороваемся и улыбаемся, девчонки с ней болтают взахлеб… здесь-то она откуда? Варежки… красные, с вышитыми белыми ягодами рябины, с кисточками у запястий, красивые… это мне, что ли, она предлагает?
– Возьмите, – повторила женщина. – Они совсем новые, не бойтесь. Берите, наденьте. Холодно сегодня.
– Спасибо, – вяло ответила Мила.
Мягкая шерсть обхватила уже почти негнущиеся пальцы, мягкая серая муть обхватила сознание, и уже нет нужды снова выплывать на поверхность.
…Мила вздрогнула и очнулась – лифт тряхнуло раз, другой, он дернулся – и замер.
Ну, замечательно. Просто шикарно – застрять вот так между этажами; еще и стены стеклянные – а под ногами добрый десяток метров, и страшно же, граждане! Сколько теперь им придется тут просидеть? Простоять? Проторчать?
Ругаясь про себя, Мила нехотя стащила варежки, опустила на пол сумку и пакет – плевать, не грязнее грязи, кое-как вытянула из кармана телефон – позвонить маме. Не знаю, насколько задержусь, застряла, сижу жду диспетчера, да, уже вызвали, надеюсь, что недолго. Противно заныло внутри; после нескольких случившихся почти подряд взрывов и пожаров в торговых центрах по всей стране Мила, конечно, не стала параноиком, но лишнего часа в этом «Парусе» старалась не задерживаться – строил его в свое время местный «крутой бизнесмен» быстро и «на отвяжись», и проверять прочность вот этого вот лифта как-то желания не возникало.
Она кое-как сунула телефон в карман и встретилась взглядом с нечаянной «подругой по несчастью» – женщиной, ехавшей тоже на третий этаж… и, кажется, совсем по этому поводу не переживающей.
Надо же. Та самая утренняя попутчица, Соседка-с-не-помню-какого этажа, хозяйка красно-белых варежек с кисточками и снегирями улыбнулась ей и подмигнула насмешливо и сочувствующе.
– Сидим?
– Тогда уж висим, – хмуро ответила Мила. – Между небом и землей.
– Между третьим и вторым, – согласилась соседка. – Ничего так обзор, красивый.
Мила поежилась:
– Я высоты боюсь.
– И я боюсь, – призналась Соседка. – Давайте бояться вместе?
Мила вздохнула.
– Давайте лучше надеяться вместе. Что нас вытащат, в конце концов. Рано или поздно.
– Будем считать, что рано, – заключила женщина и спросила: – Как варежки, пригодились?
– Конечно, – спохватилась Мила. – Спасибо вам еще раз. Я их вечером вам занесу…
– Ни в коем случае, – отказалась та, тоже опуская сумку на пол, с облегчением согнула и распрямила пальцы. – Это подарок.
– Но как же…
– Подарок! И не спорьте, пожалуйста, со старшими. По крайней мере, в этом лифте! – и захохотала.
Мила неуверенно, краешком губ улыбнулась в ответ. Женщина так заразительно смеялась, что даже сонная одурь немного посветлела и разошлась. Заныли ступни в сапогах, Мила переступила с ноги на ногу; подумав, махнула рукой на приличия и опустилась на корточки.
Соседка посмотрела на нее, несолидно склонив голову к плечу, и присела рядом. Весело заметила:
– Сидеть так сидеть, правда? Надеюсь, что недолго. Давайте хоть познакомимся, что ли? А то неудобно, который год в одном подъезде живем и друг друга не знаем. Меня зовут Людмила Георгиевна.
Тезка, надо же. Мила вяло назвала свое имя. Общаться ей категорически не хотелось, но совесть кольнула ощутимо: человек к тебе с добром, а ты… варежки вот опять же, благодарность же типа должна быть? Хоть пару слов-то выдави из себя.
Она пристальнее посмотрела на свою нечаянную попутчицу. Ничего особенного вроде бы, тетка в возрасте «за пятьдесят», сетка морщин на лице, волосы почти совсем седые (странно, не красится, что ли?), простая, не очень дорогая, но аккуратная одежда… Тетка, не дама, таких сто на сотню, пройдешь мимо – не заметишь… вот только взгляд и улыбка – мягкие, добрые, немножко уставшие, правда, ну да куда без того. Серьезной она выглядит лет на шестьдесят, улыбка мгновенно снимает целый десяток. Мила с трудом растянула губы в ответной улыбке. Надо бы что-то сказать, наверное, нехорошо молчать… только ни одной мысли в голове, они все в болоте утонули… в темном, вонючем, грязном болоте…
– Не переживайте, – успокаивающе сказала Людмила Георгиевна, – долго не просидим, вытащат. У них не первый раз здесь лифт ломается, и всегда техники быстро приходят.
– Хоть это слава Богу, – буркнула Мила. Хотела было сказать и про дочек, и про маму, которую надо бы отпустить пораньше, но… передумала. Не все ли равно этой соседке? – А вот так если случится что-то… как в «Хромой лошади»… и где бы мы были? – Она снова понажимала на кнопки. Глухо.
Кабина едва заметно дернулась дважды и встала.
– Хотите шоколадку? – Людмила Георгиевна рылась в сумке. – У меня с собой две, закусим? Простите меня, у вас очень усталый вид… голова не кружится?
– Кружится, – сил отпираться не было. – Спасибо… но мне неудобно…
– Чего там неудобного, – соседка едва ли не насильно всунула в руку маленький шоколадный батончик, себе развернула второй. Ароматно запахло сладким, и Мила откусила от своего сразу половину. – Ешьте, при головокружениях часто хорошо помогает сладкое, а вы бледная очень. Как вы себя чувствуете?
– Просто устала…
– И давление, наверное, низкое?
– Не знаю… не замечала… какая разница.
Не время и не место было, но на глаза неожиданно навернулись слезы. От такой вот простой заботы совсем чужого человека – чужого, которому вообще-то не должно быть до нее дела… а получается – есть, чужому, а не родному, не тому, который и замечал, и кормил сладким – когда-то, а теперь ударил… Не хватает только разреветься здесь на виду у всего «Паруса». Мила хлюпнула носом, торопливо затолкала в рот остатки шоколадки и полезла в карман за платком.
Кабина задрожала, дернулась снова – и поехала. Вверх. Не остановилась на третьем этаже, доехала до четвертого, открылась нехотя и с трудом, качнулась опять – выходите, мол, дорогие гости, пока я не передумала. Обручем сдавило виски, затошнило, снова накатил кашель… Мила споткнулась на выходе, едва не выронив сумку и пакет.
– Вот что, – Людмила Георгиевна решительно ухватила ее за рукав, – идемте-ка сядем и выпьем кофе. Здесь рядом кофейня есть, она маленькая, но очень уютная, и кофе там неплохой. Я угощаю. Не отказывайтесь, пожалуйста, вы ведь все равно уже всюду опоздали, вам нужно это, чтобы хоть до дому суметь добраться. Представьте себе, что нас выпустили на пятнадцать минут позже.
А ведь и правда, подумала Мила, украдкой вытирая глаза и презирая себя за слабость. Их могли продержать в этом лифте еще пятнадцать минут, и двадцать, и полчаса. Мама же обещала подождать. И дело даже не в кофе. Просто она и правда очень устала.
Кофейня выглядела и вправду очень уютной – чуть в стороне, не на дороге, и музыка звучит негромко, и столики отгораживает от прохода увитая чем-то вьющимся полупрозрачная стойка. Как это они с Матвеем проглядели ее, мимоходом подумала Мила, ведь не первый раз здесь, и обедали часто. При мысли о Матвее опять резанула боль, и она зажмурилась на мгновение. Нет, не сейчас. Эта милая женщина так мягко улыбается, что рядом с ней, кажется, становится легче дышать. Не сейчас. Она подумает о Матвее позже.
И кофе оказался отличным. Давно не пробовала такого вкусного; милая девочка-бариста, похоже, мастер, у нее маленькие руки с коротко остриженными ногтями и очень забавные веснушки. Счастливая, наверное, девочка, ее после смены ждет мальчик, и они будут идти по улице, обнявшись, и…
– У вас случилась беда, – тихо сказала Людмила Георгиевна, садясь напротив. Голос ее был мягким и понимающим, но не проскальзывало в нем ни нотки той жалости, что Мила всегда ненавидела. – Вы можете не рассказывать, если не хотите. Но вдруг я сумею вам помочь?
Жесткий пластик столешницы под пальцами – ледяной, но теплом тянет от горячей чашки. Мила закашлялась и огляделась. Ах да, кофейня. Столик на двоих, соседка напротив, удобный диван с жесткой прямой спинкой; и народу нет, хотя уже вечер.
– Да, – ответила, – наверное. В смысле, вы вряд ли поможете… и вряд ли это такая уж беда, и неизвестно, кому повезло, как говорится, но…
Она запнулась. Вдохнула воздух, подбирая слова, пытаясь понять, а нужно ли вообще рассказывать этой почти совсем незнакомой женщине о своей боли, о том, что… и неожиданно заплакала. В первый раз за почти три недели.
Слезы текли ручьями, капали в чашку, Мила не вытирала их и почти не всхлипывала, просто говорила, говорила… и слова лились так же, как эти слезы, и вместе с ними утекала проклятая чернота, только вот камень, комок в груди так и мешался, и она кашляла вперемешку со словами, давилась ими и кофе… и только потом поняла, что кофе здесь – горький, очень горький, такой же, как кашель, стягивающий грудь и душу.
И – что он меньше. Легче. Дышать легче.
И замолчала.
Молчала и Людмила Георгиевна, молчала и смотрела – пристально, в самую глубину. Потом проговорила негромко:
– Я не буду вас утешать, Мила, это бесполезно, и вы сами знаете. И не буду говорить всякие умные вещи про то, что это надо пережить. Вы сами все это знаете, вы умная женщина и, мне кажется, очень сильная. Поэтому переживете и справитесь. Только…
– Я ненавижу его, – прошептала Мила. – Он ударил очень больно, и я… не смогу.
Людмила Георгиевна помолчала. Неторопливо вычертила ложечкой на столешнице сложный узор.
– Три года назад, – проговорила очень медленно и тихо, – мой муж пошел в магазин за хлебом. Вечером… он пришел с работы, а хлеба купить забыл и, пока не разделся, пошел обратно. Сказал: «Я быстро». Я ждала его с ужином… Но он не вернулся.
Она остановилась. Тонкие пальцы сжали ложечку так, что побелела кожа. Музыка в кофейне почти совсем стихла.
– Он не вернулся, – повторила Людмила Георгиевна. – Я обзвонила сначала знакомых, потом… больницы и морги, потом опять знакомых, на работу ему звонила – ничего. Конечно, мы заявили в милицию, его искали… долго искали. Прошло три года, и вот теперь мне выдали бумажку, что он считается пропавшим без вести, у них такое правило.
Опять пауза.
– Он погиб? – так же тихо спросила Мила.
– Не знаю. В том-то и дело, что не знаю. Вы скажете, что было бы легче считать его погибшим? Может быть. Но я предпочитаю думать, что Дима жив. И… знаете, меня многие считают сумасшедшей. Но…
Она запнулась, помолчала немного.
– Я не верю во всяких гадалок, провидения и ясновидение, я все-таки трезвый человек, атеист, бывший химик. Но я точно знаю: каждый день я должна сделать одно доброе дело. Любое. Большое или маленькое. И пока я это делаю, Дима – жив.
Закусив губу, Мила смотрела на нее. Женщина потерла виски, качнула головой.
– Не приснилось, не нагадали, не… в общем, не. Просто откуда-то я это знаю. Не имеет значения, какое это дело, малое или большое, но… обязательно.
– И что вы делаете? – спросила Мила с жадным, каким-то болезненным любопытством. Не хотела спрашивать, но не удержалась. – Те варежки – это тоже…?
– Да. Понимаете, самое смешное, что я никогда не загадываю, что сегодня буду делать. Как только загадаю – оно не работает… или помешает что-то или кто-то, или просто… внутри говорит: не то. А эти дела – они приходят сами. Вот как с вами... Я ведь эти варежки племяннице в подарок связала, у нее день рождения сегодня. А увидела вас – и сразу ясно стало, – по губам женщины скользнула грустная улыбка.
Мила молчала.
– Или недавно иду по улице – у соседнего подъезда мальчишка стоит, маленький совсем, первоклассник. Ключи дома забыл, родители работают на другом конце города, будут только вечером, денег на маршрутку нет. Стоит мерзнет. Завела его к себе, накормила, уроки мы с ним сделали, до вечера в шахматы играли – я хорошо умею, Дима учил… Или – вот здесь, в «Парусе», на втором этаже есть рукодельный магазин, «Иголочка» называется, я там по пятницам мастер-классы веду по вышивке… случайно получилось, на самом деле, но мне понравилось, им тоже, и я тут так и осталась.
– Бесплатно? – не поверила Мила. – Каждую неделю?
– Да, бесплатно. Я ведь на пенсии, время у меня есть. А что до денег… мне хватает пенсии, а еще вяжу и вышиваю на заказ. Те варежки, что у вас, я сама вязала. Так что… если что – обращайтесь, – она вдруг подмигнула. – Бывает, так и клиенты попадаются иногда, потом заказывают что-то посерьезнее.
Обе смолкли.
Почти неразборчивая, на грани слышимости, музыка за стойкой сменилась вполне приличным джазом, стала чуть громче. Людмила Георгиевна глотнула кофе. Повертела в руках салфетку, сложила каким-то неуловимо быстрым движением – салфетка превратилась в розочку.
– Понимаете, жизнь как-то сама подкидывает. Тут главное – оглянуться и увидеть. Уж не знаю, почему… мне кажется, это кто-то сверху Диму бережет. Через меня. Не знаю. Или, например, недавно пошла в больницу приятельницу навещать, а там буфетчица тележку везет, а колесо одно застряло в яме – на полу плитка выщерблена. Ну, помогла, потом довезли вместе, заодно познакомились – милейшая женщина, как выяснилось, а ведь стояла и матом ругалась… – она снова засмеялась.
Улыбнулась невольно и Мила. Вспомнила, наконец, и про свой кофе – тот уже почти остыл, но почему-то казался уже не таким горьким.
– Понимаете, Мила, я ведь не мораль вам читаю и далека от мысли утешать вас вообще, это ваша беда, куда мне… Но – вы не представляете, какая вы счастливая.
– Почему? – вырвалось у нее.
– Ваш муж – жив. И вы можете его видеть, и даже каждый день.
– Я ненавижу его! – закричала Мила. – Понимаете? ненавижу! Я не хочу, чтобы он был жив! И не хочу его видеть!
И оглушающий вдруг ужас нахлынул вместе с этими словами. Матвей – не хочу, чтобы жив?!... Нет, о нет…
Людмила Георгиевна осторожно тронула ее ладонь.
– Не наговаривайте на себя. Это не вы, это ваша обида и усталость. Вы хорошая.
Слава богу, она не сказала эту набившую оскомину фразу «Все будет хорошо», от которой Миле хотелось уже орать и топать ногами. Позавчера она крикнула Матвею, снова и снова повторявшему, как попугай, эти слова: «Еще один раз – и я тебе это «хорошо» в глотку вобью!», сказала с настоящей ненавистью и действительно готова была бить его, бить, бить, пока не вобьет в его голову осознание того, как глубоко и больно он оскорбил ее и обидел…!
А можно – не так, подумалось вдруг. Можно – вот так, как эта женщина. А вдруг ее Дима тоже ушел – к другой? И ничего ей не сказал?
– А если он у другой женщины? – повторила она вслух. – И вам ничего не сказал?
Людмила Георгиевна вздохнула. Скомкала несчастную салфетку, отложила, одним глотком допила свой кофе.
– Вы знаете, Мила, я спрашивала себя. И – мне все равно. Пусть у другой, если ему хорошо с ней. Мне главное, что он жив. А это я точно знаю.
– Почему?
– Потому что пока у меня есть силы. А раз есть силы – я что-то делаю. А раз так – он точно жив. Надо только не забывать об этом.
Она улыбнулась. И ласково, почти как мама, погладила Милу по голове – как маленькую девочку.
– Спасибо вам, дорогая. Вы мне сегодня здорово помогли.
Поднялась, положила на стол деньги, вскинула на плечи свой рюкзачок.
– Я всегда пью здесь кофе по пятницам, примерно в это время. Если захотите – приходите, посидим вместе. Буду рада вас увидеть.
Мягкий шелест одежды, пахнуло еле ощутимым ароматом духов, и проходящие мимо люди скрыли невысокую фигуру.
Мила сняла шапку и расстегнула ворот куртки, ледяные пальцы потеплели. Откинулась на спинку дивана и закрыла глаза.
… Ее Матвей – все-таки жив.
Ее? Не уверена...
Но жив – это точно.
Она залпом допила кофе. Все-таки латте здесь удивительно вкусный; надо, наверное, запомнить эту кофейню.
